Деспотизм в России

Наблюдая за российскими торжественными мероприятиями, посвященными годовщине окончания Второй мировой войны, мы задаемся вопросом: на какой идеологической базе основывается российское государство? С одной стороны, мы имеем дело с типичной царской символикой, с другой — к прославлению Красной Армии. Одновременно продолжалось празднование «великого успеха», связанного с недавней аннексией Крыма.

 

Зачем России нужен этот небольшой полуостров на Черном море, который еще много лет будет оставаться балластом для бюджета государства? Кто-то может сказать, что дело в базе военно-морского флота. Это, конечно, так, но базы можно было иметь и без формального захвата Крыма. В расширении Россией территорий есть какой-то необычный элемент, какая-то сильная идеология, которая толкает эту державу к беспрерывным завоеваниям. Чтобы это заметить, достаточно взглянуть на карту: с точки зрения территории Россия — самое большое государство мира.

 

Царь с кнутом

 

С культурной точки зрения Россия представляет собой смесь идейного нигилизма с политическим туранизмом. Среднестатистический россиянин — это человек с очень живым темпераментом, открытый к межчеловеческим контактам. Однако в политике россияне ведут себя чрезвычайно коллективистки, подчиняясь вождю. Москве из-за напирающих на нее монголов пришлось несколько веков подряд противостоять доминированию этой цивилизации. Победив в военном плане, русские, однако, переняли у монголов множество решений, связанных с устройством государства.

 

Упомянутая туранская цивилизация основывается на подчинении человека власти. Это военная схема устройства общественных отношений, в которой огромную роль играет страх. Маркиз Астольф де Кюстин (Astolphe de Custine) в своих «Записках о России» отмечал: «В России страх заменяет, вернее, парализует мысль. Когда чувство страха господствует безраздельно, оно способно создать только видимость цивилизации. Что бы там ни говорили близорукие законодатели, страх никогда не сможет стать душою правильно организованного общества, ибо он не создает порядка, а только прикрывает хаос. Где нет свободы, там нет души и правды. Россия — тело без жизни, или, вернее, колосс, живущий только головой: все члены его, лишенные силы, постепенно отмирают».

 

Как писал Феликс Конечный (Feliks Koneczny), Россия организовала свою общественную жизнь так, что основным принципом стало в ней подчинение воле властителя. Это цивилизация, в которой естественным состоянием является война, а мир — это лишь временный перерыв между войнами. Непрерывные завоевания, таким образом, включены в природу функционирования такого государства. Правитель, который завоевывает новые земли, вызывает восхищение, поскольку в сфере государственной жизни царит практически идолопоклоннический культ физической силы.

 

Православная церковь и самодержавие

 

Чтобы понять имперскую политику Москвы, следует обратиться к идеям современных российских мыслителей, которые стараются довольно четко сформулировать образ этого государства.

 

Один из основных нынешних политических советников московской власти, а одновременно, пожалуй, самый известный российский политолог Александр Дугин в конце 90-х годов в интервью порталу Fronda описывал роль православия в имперской России так: «Православие — не в качестве религии, а в качестве традиции гораздо ближе к тому, что называют обычно язычеством. Оно охватывает, включает в себя язычество». Эти слова прекрасно иллюстрируют утилитарное восприятие религии в империи. Православие для Кремля было, самое большее, элементом обосновывающим необходимость самодержавия, а не самоценной целью. «В православной антропологии, — пишет Дугин, — нет слов индивидуум, индивидуальный. (…) Православная антропология делала всегда упор на над-индивидуальность, в которой человек воспринимается как часть некой большей общности. Поэтому спасается не он сам, а кто-то находит спасение с его помошью. В католицизме человек — это индивидуум, неделимая целостность, а в православии — дивидуум, дивидуальная, то есть делимая личность». Таким образом современный российский политолог обосновывает роль религии в империи. Он ищет в истории таких православных мыслителей, которые подтверждали тезис «государство — все, человек — ничто».

 

Напрашивается, однако, вопрос, каким образом современной российской имперской мысли удается совместить связанный с православием царский деспотизм с атеистическим советским тоталитаризмом. Дугин говорит: «Социализм — это секуляризованная версия византинизма, это Красная Византия, православие в сектантской, экзальтированной форме. (…) Следующим этапом станет православный коммунизм — евразийский, панславистский, миссийный».

 

Польские мыслители уже давно, основываясь на многовековом опыте противостояния Польши ее восточному соседу, дали российскому империализму четкое описание. Большевистский коммунизм, несмотря на свою официальную враждебность к наследию царского государства, по сути, оставался его продолжением. Эту проблему прекрасно описал Ян Кухажевский (Jan Kucharzewski) в своем бессмертном труде «От белого до красного царизма». Он, в частности, показал, как легко подчинилась российская мысль новому варианту деспотии, каковой в XX веке стала коммунистическая диктатура. «Многовековая российская деспотия взрастила мечты о красной деспотии, которая охватывает в том числе сферу духа, она создала почву для рабского подчинения владычеству революционной доктрины. Образ мыслей позднейших российских коммунистов исходит непосредственно от Плеханова: это автоматизация мышления, безболезненное и будто радостное пребывание в идейной тюрьме, форма старого нигилизма, пронизанного сектантским догматизмом и слепым отрицанием всего, что с ним не согласуется».

 

Новое православие

 

Между тем, каждый сторонний наблюдатель видит отчетливую несовместимость идеологического фундамента двух систем, прижившихся на российской почве. Ведь православие царской эпохи и коммунистический атеизм — это, несомненно, два разных взгляда на мир. Однако не стоит забывать, что католические интеллектуалы уже давно заметили в социализме черты религиозного мышления. Польский иезуит отец Ян Урбан (Jan Urban) утверждал, что социализм — «это религия наоборот, вывернутый наизнанку сюртук, материалистическая религия без Бога, но, тем не менее, религия».

 

Таким образом, для российских империалистов коммунизм стал чем-то вроде новой религии, «нового православия», которое позволяло еще эффективнее расширять империю, давая ей шанс обрести владычество над всем земным шаром. Если православие было основой идеологии царской империи (в центрах городов на завоеванных территориях строили православные соборы, чтобы обозначить власть Москвы), то в XX веке «православием нового типа» стала коммунистическая идеология. Она была более эффективной: ею интересовались элиты западного мира и легче впитывали бедные народы Азии, Африки и Латинской Америки. Москва в качестве столицы Коммунистического интернационала стала одним из двух важнейших пунктов мира. Многие россияне с имперскими склонностями, даже не будучи убежденными марксистами, гордились силой империи.

 

Новое наступление варваров

 

Идеологическое и экономическое банкротство коммунизма привело на рубеже 1980-90-х годов к серьезному кризису имперской власти в России. Поиск новых ориентиров в западной идеологической сфере был обречен на поражение. Западноевропейский неомарксизм, продвигаемый в виде так называемой сексуальной революции сеет опустошение в сфере общественной жизни, а Россия после эпохи коммунизма переживала глубокий моральный кризис. Аборты, алкоголизм, разводы, демографические проблемы — все это не может не пугать тех, кто мечтает возродить империю. Чтобы вернуть России доминирующую роль в Евразии, недостаточно нефти и газа. Из этого исходила попытка вернуться к православию. При этом мы должны помнить, что речь идет не о возврате к религии в католическом понимании, то есть не о возращении людей в церковное лоно после долгих лет советской атеизации. Здесь роль Церкви редуцируется до послушного орудия в руках Кремля. Это прекрасно демонстрирует Дугин. Для российского идеолога коммунизм был лишь специфическим видом православия, оправдывавшим имперские стремления Москвы. Можно сказать, что для империалистов Церковью выступает государство (империя), а религия (неважно, православие или коммунизм) служит функцией этой империи. Ее завоевания лишены практического смысла, который старается найти Европа. Многие пытаются анализировать в этой плоскости политико-экономическую «рентабельность» (или, скорее, ее отсутствие) захвата Россией Крыма. Для строителей империи увеличение территории имеет практически мистическое измерение, это своего рода религиозный акт сакрального расширения государства, которое таким образом воплощает в жизнь свою «спасительную миссию».

 

Сакральное отношение к империи глубоко укоренилось в русской натуре, отсюда — та популярность, какой пользуется нынешняя российская власть, в особенности президент Путин. Ведь он возвращается на путь, который понимался в туранской традиции Москвы как «предназначение», воплощавшееся в завоеваниях царей и большевистских генсеков. Разумеется, мы имеем здесь дело с абсолютно коллективистским пониманием жизни общества, а любые альтернативные (персоналистические) подходы отметаются, как враждебные. Поэтому империалисты не видят места для независимой Центральной Европы. Дугин констатирует: «Мы все — русские, сербы, татары и т.д. представляем варварскую стихию. Варварство — это жизнь, это сакральный свет традиции. (…) В этом грандиозном столкновении атлантической цивилизации и евразийской культуры все, что находится между нами (Польша, Украина, Центральная Европа, а, кто знает, возможно, и Германия) обречено на исчезновение, поглощение».

 

Оригинал публикации: Despotyzm Rosji / («Nasz Dziennik», Польша)

 http://inosmi.ru

ВСЕ НОВОСТИ…